Поэт нулевого километра
Дарья Сиротина, журналист и писатель, дочь Бориса Сиротина
Я родилась, когда мой отец, Борис Зиновьевич Сиротин, был уже маститым советским поэтом. Помню, как он брал меня с собой из Самары, тогда Куйбышева, в Москву, и где-нибудь в «Советском писателе», где мы оказывались между прогулками и мороженым, мне выдавали книжку с картинками, пока папа решал свои писательские дела.
Я с детства знала, что буду филологом – а как по-другому? И литературном классе, где я училась, и на филологическом факультете Самарского Государственного университета все знали, кто мой отец. И бесконечно просили что-то написать о папе. И ни разу я не согласилась. Занять взрослую, отрешенную позицию мне было сложно. Но письмо редактора газеты, которую вы держите в руках, привело к тому, что впервые за 37 лет я такой материал пишу.
Папе сейчас 86. Стихи для этой маленькой подборки я попросила выбрать его. После колебаний, отец вернулся ко мне со списком. Продиктовав по телефону номера страниц, чтобы я взяла тексты из имеющейся у меня книги, он, замявшись, заметил, мол, трудно было, плохих стихов я, кажется, не писал. В предисловии к сборнику, откуда выбраны эти стихи, вышедшем в 1992 году в Самаре, папа в своем предисловии, впрочем, вспоминает времена, когда он «ходил в поэзии на четвереньках». «Выпрямить», по его словам, его могла только степь. А дать вдохновение – великая река, на берегах которой он много лет живет. «Художник должен жить, где вырос!» - писал отец в одном из своих стихотворений.
Глобальный перелом девяностых, конечно же, отразился на отце. Принять систему, когда поэзия стала вещью коммерческой, оперировать понятиями спроса и продаж он не смог. Но и в девяностые, и в двухтысячные, и позже отец продолжал писать, а книги, пусть другими тиражами, но продолжали выходить. В 2000 году папа стал лауреатом всероссийской литературной премии А.А. Фета. Проект, за который он болеет все последние годы – творческая группа «Благовест», которую папа придумал вместе с моей сестрой, солисткой Самарской государственной филармонии Людмилой Жоголевой. С программами, объединяющими музыку, романсы, художественное слово, поэзию, они объездили за последние десять лет всю Самарскую область.
Чувство родины, нежной привязанности к знакомым с детства местам, невероятная наблюдательность по отношению к родной природе и ее явлениям, некоторая даже ревность, проявляющаяся в разговорах и обсуждениях заграницы ли, Москвы ли, где я много лет живу, свойственны папе. «Доченька, куда, куда ты, от Самары, от меня», - написал он в стихотворении, посвященном моей свадьбе. Есть такая современная концепция нулевого километра, гласящая, что, скажем, повару пристало использовать только продукты, выращенные там, где он работает. Пользуясь этой терминологией, отец – поэт нулевого километра. Или, как принято говорить, поэт родной земли.
***
О как же она захотела
Течению душу отдать,
С ним всеми излуками тела,
И явью, и сном совпадать!
И тратил напрасно ты силы –
И голос, и пряди волос
Все дальше рекою сносило
За стрежень, за остров, за плес.
Ты воду хватал, как в пустыне,
К губам и глазам подносил,
Но пригоршни были пустыми,
Лишь запах далекий сквозил.
Природа по-летнему щедро
Плескала небесным огнем,
Но чайка, летя против ветра,
Стояла на месте одном.
Природа всем-всем обещала
По пристани или звезде,
А чайка тоскливо кричала
Вослед убегавшей воде…
1981
Старое письмо
Ты одного со мною роста,
Рот нежный, черных глаз тепло…
«С другими весело и просто,
С тобой темно и тяжело…»
Сейчас вот сам с собой толкую,
Той жизни вспоминаю гул.
В какой же мрак, в страну какую
Я, милая, тебя тянул?
Черемухой дремуче, сладко
В аллеях пахнет, и духи
Твои пьянят, и танцплощадка
Гремит фокстротом, и стихи
Шепчу я – не свои: Есенин,
И Блок, и ранний Пастернак,
И каждый чистый звук бесценен,
И блеск зубов твоих, и мрак…
Любил тебя я или смелость
Имел – мечтанье полюбить,
Где не одну свою хотелось
Во мраке душу погубить?
Бываю полон я предельно
И ныне тайною страной,
Лежащей в сердце за метельной,
Высокой, шаткою стеной.
Туда затягивало мраком
Меня за жизнь не раз, не два,
Спасался, и с заветным знаком
Тех странствий – многие слова.
… А здесь я рад реке и небу,
Ломтю ржаном на столе
И счастлив – никакую требу
Не надо приносить Земле.
Люблю шумящую листву я,
Жену, детей, в полях цветы,
Я жив, я просто существую –
Как все и как, должно быть, ты,
Которая мне так печально
Писала: «Камень мой тяжел…»,
И я письмо совсем случайно
В бумагах выцветших нашел.
С людьми, должно быть, дорогими
Живешь в достатке и тепле.
Но просто ли тебе с другими,
Все так ли весело тебе?
1985
***
Я ехал из климата в климат,
Меняя страны полюса,
И был я уверен, что примут
И степи меня, и леса.
Овраги, холмы… Почему-то
Уверенный голос возник,
Что сердца невнятная смута,
Стихая, уляжется в них.
Я мчался на юг и на север,
Гляделся во льды и пески…
И снова пожал, что посеял,
И сызнова в путь – от тоски.
Дорога, дорога, упрямство
Пути, торжествующий дым…
Но если б не наше пространство,
Что б делал я с сердцем моим!
1984
***
Ах как он горячо желал признанья,
Надеялся: ну вот придет ужо.
А в бесконечных залах мирозданья
Просторно было, гулко и свежо.
Не слышалось под сводами ни звука
От слов его, ни веянья крыла.
И долгого терпения наука
Тогда к нему – великая – сошла.
За этою наукой только пуще
Работалось и прибавлялось сил.
Почти забыл он о нужде гнетущей
Признанья,
Но о знанье – не забыл.
И, под седым и беспристрастным небом
Развертывая парус свой тугой,
Привык питаться только черным хлебом
И лишь во сне желал еды другой.
1983
Дарья Сиротина, журналист и писатель, дочь Бориса Сиротина
Я родилась, когда мой отец, Борис Зиновьевич Сиротин, был уже маститым советским поэтом. Помню, как он брал меня с собой из Самары, тогда Куйбышева, в Москву, и где-нибудь в «Советском писателе», где мы оказывались между прогулками и мороженым, мне выдавали книжку с картинками, пока папа решал свои писательские дела.
Я с детства знала, что буду филологом – а как по-другому? И литературном классе, где я училась, и на филологическом факультете Самарского Государственного университета все знали, кто мой отец. И бесконечно просили что-то написать о папе. И ни разу я не согласилась. Занять взрослую, отрешенную позицию мне было сложно. Но письмо редактора газеты, которую вы держите в руках, привело к тому, что впервые за 37 лет я такой материал пишу.
Папе сейчас 86. Стихи для этой маленькой подборки я попросила выбрать его. После колебаний, отец вернулся ко мне со списком. Продиктовав по телефону номера страниц, чтобы я взяла тексты из имеющейся у меня книги, он, замявшись, заметил, мол, трудно было, плохих стихов я, кажется, не писал. В предисловии к сборнику, откуда выбраны эти стихи, вышедшем в 1992 году в Самаре, папа в своем предисловии, впрочем, вспоминает времена, когда он «ходил в поэзии на четвереньках». «Выпрямить», по его словам, его могла только степь. А дать вдохновение – великая река, на берегах которой он много лет живет. «Художник должен жить, где вырос!» - писал отец в одном из своих стихотворений.
Глобальный перелом девяностых, конечно же, отразился на отце. Принять систему, когда поэзия стала вещью коммерческой, оперировать понятиями спроса и продаж он не смог. Но и в девяностые, и в двухтысячные, и позже отец продолжал писать, а книги, пусть другими тиражами, но продолжали выходить. В 2000 году папа стал лауреатом всероссийской литературной премии А.А. Фета. Проект, за который он болеет все последние годы – творческая группа «Благовест», которую папа придумал вместе с моей сестрой, солисткой Самарской государственной филармонии Людмилой Жоголевой. С программами, объединяющими музыку, романсы, художественное слово, поэзию, они объездили за последние десять лет всю Самарскую область.
Чувство родины, нежной привязанности к знакомым с детства местам, невероятная наблюдательность по отношению к родной природе и ее явлениям, некоторая даже ревность, проявляющаяся в разговорах и обсуждениях заграницы ли, Москвы ли, где я много лет живу, свойственны папе. «Доченька, куда, куда ты, от Самары, от меня», - написал он в стихотворении, посвященном моей свадьбе. Есть такая современная концепция нулевого километра, гласящая, что, скажем, повару пристало использовать только продукты, выращенные там, где он работает. Пользуясь этой терминологией, отец – поэт нулевого километра. Или, как принято говорить, поэт родной земли.
***
О как же она захотела
Течению душу отдать,
С ним всеми излуками тела,
И явью, и сном совпадать!
И тратил напрасно ты силы –
И голос, и пряди волос
Все дальше рекою сносило
За стрежень, за остров, за плес.
Ты воду хватал, как в пустыне,
К губам и глазам подносил,
Но пригоршни были пустыми,
Лишь запах далекий сквозил.
Природа по-летнему щедро
Плескала небесным огнем,
Но чайка, летя против ветра,
Стояла на месте одном.
Природа всем-всем обещала
По пристани или звезде,
А чайка тоскливо кричала
Вослед убегавшей воде…
1981
Старое письмо
Ты одного со мною роста,
Рот нежный, черных глаз тепло…
«С другими весело и просто,
С тобой темно и тяжело…»
Сейчас вот сам с собой толкую,
Той жизни вспоминаю гул.
В какой же мрак, в страну какую
Я, милая, тебя тянул?
Черемухой дремуче, сладко
В аллеях пахнет, и духи
Твои пьянят, и танцплощадка
Гремит фокстротом, и стихи
Шепчу я – не свои: Есенин,
И Блок, и ранний Пастернак,
И каждый чистый звук бесценен,
И блеск зубов твоих, и мрак…
Любил тебя я или смелость
Имел – мечтанье полюбить,
Где не одну свою хотелось
Во мраке душу погубить?
Бываю полон я предельно
И ныне тайною страной,
Лежащей в сердце за метельной,
Высокой, шаткою стеной.
Туда затягивало мраком
Меня за жизнь не раз, не два,
Спасался, и с заветным знаком
Тех странствий – многие слова.
… А здесь я рад реке и небу,
Ломтю ржаном на столе
И счастлив – никакую требу
Не надо приносить Земле.
Люблю шумящую листву я,
Жену, детей, в полях цветы,
Я жив, я просто существую –
Как все и как, должно быть, ты,
Которая мне так печально
Писала: «Камень мой тяжел…»,
И я письмо совсем случайно
В бумагах выцветших нашел.
С людьми, должно быть, дорогими
Живешь в достатке и тепле.
Но просто ли тебе с другими,
Все так ли весело тебе?
1985
***
Я ехал из климата в климат,
Меняя страны полюса,
И был я уверен, что примут
И степи меня, и леса.
Овраги, холмы… Почему-то
Уверенный голос возник,
Что сердца невнятная смута,
Стихая, уляжется в них.
Я мчался на юг и на север,
Гляделся во льды и пески…
И снова пожал, что посеял,
И сызнова в путь – от тоски.
Дорога, дорога, упрямство
Пути, торжествующий дым…
Но если б не наше пространство,
Что б делал я с сердцем моим!
1984
***
Ах как он горячо желал признанья,
Надеялся: ну вот придет ужо.
А в бесконечных залах мирозданья
Просторно было, гулко и свежо.
Не слышалось под сводами ни звука
От слов его, ни веянья крыла.
И долгого терпения наука
Тогда к нему – великая – сошла.
За этою наукой только пуще
Работалось и прибавлялось сил.
Почти забыл он о нужде гнетущей
Признанья,
Но о знанье – не забыл.
И, под седым и беспристрастным небом
Развертывая парус свой тугой,
Привык питаться только черным хлебом
И лишь во сне желал еды другой.
1983
